Юрий Поляков: “За мой роман редактор “МК” Павел Гусев получил выговор”

На премьеру пьесы “Одноклассники” в Нижний Новгород приехал ее автор – писатель, драматург и редактор “Литературной газеты” Юрий Поляков. Вопреки моде, он не скрывает, что ценит все советское: от драматургии до системы образования.

Автор “ЧП районного масштаба” и “Ста дней до приказа” по-прежнему любим публикой.

Что Дорониной хорошо, то Захарову – монстр

– Юрий Михайлович, вы с одноклассниками встречаетесь?

– Редко. Школу давно сломали, директор, которая нас собирала, умерла. С однокурсницами (я пединститут заканчивал) вижусь часто. У нас на 60 девушек было всего четверо парней. Трое стали писателями. Это прозаик Александр Трапезников, я и поэт-концептуалист Тимур Кибиров, чья настоящая фамилия Запоев. Не понимаю, зачем он отказался от такой гениальной фамилии.

– Как появилась идея “Одноклассников”?

– Мне хотелось рассказать историю 40-летних людей, у которых с развалом страны жизнь разломилась пополам. Долго не мог придумать, по какому поводу они собираются. Пока не появился герой-афганец, который после ранения стал “овощем”.

“Одноклассники” написаны три года назад. У пьесы необычная судьба. Первые постановки были не в Москве, а в Тобольске и во Владикавказе. Только спустя год ее поставил Борис Морозов в Театре Российской армии. Вообще-то пьеса называется “Одноклассница”. Но все театры хотят ставить ее как “Одноклассников”. Видимо, из-за сайта. Я не возражаю.

– Почему столичные театры холодно отнеслись к пьесе?

– Сложилась парадоксальная ситуация. Буржуазии в стране как класса нет, а буржуазный театр уже есть! Это театр, который не хочет связываться с острыми проблемами – социальными, нравственными, классовыми. Мы вернулись к обществу, в котором, как мы учили в школе, одни угнетают других.

В репертуаре московских театров современная пьеса почти отсутствует. Где-то есть инсценировки писателей эмигрантов. Где-то – чердачно-подвальная драматургия, которая идет полсезона и получает “маску”. “Золотая маска” оказалась для современного театра еще более неприятной вещью, чем железная маска несчастного героя Дюма. За ней не видно лица общества.

Социальная острота, которой славилась русская драматургия, исчезла. В 20-е годы, когда за линию, не совпадающую с генеральной, можно было серьезно пострадать, начался расцвет сатиры. Шли пьесы Булгакова, Эрдмана, Зощенко. В позднее советское время, когда можно было партвыговор схлопотать или должности лишиться, ставили Горина. Сегодня, когда ничего не грозит, сатиры практически нет.

В советские годы руководитель художественного театра чувствовал себя бойцом. Он мог пострадать, зато вся интеллигентная Москва на кухнях ему пела “Осанну”. Сейчас люди, которым дали театр “на кормленье”, воспринимают себя как рантье. Кому-то дали оловянный заводик, кому-то скважинку нефтяную, кому-то кусочек трубы, а кому-то – театр. Зачем лезть в сатиру и раздражать власть держащих?

– Это был единственный подобный случай с вашими пьесами?

– Нет. Однажды Михаил Ульянов попросил нас со Станиславом Говорухиным написать семейную пьесу (Поляков – соавтор сценария “Ворошиловского стрелка”. – А.А.). Говорил, что не может больше читать про две головы, которые в помойных баках обсуждают, где бы уколоться.

Так появились “Смотрины”. История семьи, которую ломает современная жизнь.

Ульянов почитал и сказал Говорухину: “Ты Стас, с ума сошел! Меня не поймут”. Понесли пьесу в “Ленком”. Надо сказать, что там есть один герой, олигарх Корзун, который сватается к дочке советского академика. Нам объяснили, что таких корзунов, дорогих спонсоров, ползала сидит. Нельзя им это показывать. Мы же монст-ра изобразили! Пьесу взяла Доронина, но попеняла, что уж очень хороший олигарх получился. Но переписывать мы ничего не стали. Пьеса идет до сих пор.

Нежелание театра связываться с тем, что волнует общество, меня поражает. Пьесы я начал писать от отчаяния, которое меня охватило после посещения очередной премьеры. Поскольку у меня мозги затесаны на сатиру, начал писать комедии. Правда, “Одноклассники” – вещь более трагичная.

– По театральным законам должен быть “свет в конце туннеля”. А получается безнадега?

– Просвет я вижу в том, что Светлана называет отцом своего ребенка не Черметова – богатого человека, который потерял чувство реальности и начал убивать компаньонов, а инвалида Ваню. Хотя, судя по всему, Оля – дочь Черметова. Он задумается, что неправильно прожил жизнь, раз ему не отдали ребенка – это по законам театра. В реальности он мог вызвать охрану, увезти дочь и сказать: “Будете вякать – всех прикончу”.

“Вы взятки даете?”

– Я не понял, Черметов – хороший или плохой? Вот в американских фильмах все ясно, – съехидничал во время встречи театральный критик и провокатор Михаил Висилицкий.

– В критике 80-х его назвали бы “амбивалентный герой”. В наше время таких много. Ваш вопрос косвенно подтверждает, что образ удался: живой человек получился.

– Ваша пьеса затрагивает социальные проблемы, но язык, которым она написана, по-моему, ужасный. Вы не давали денег нашему театру на постановку? – спросил один из актеров, у которого в спектакле эпизодическая роль, но его осадили коллеги и журналисты, которым пьеса понравилась.

– Это мне все театры платят за постановку, отчисляют приличные гонорары. Если вас интересует сколько, можете обратиться в агентство по авторским правам. Я дам разрешение, и вам покажут мою учетную карточку. По-поводу текста есть два варианта: или он действительно ужасен, или у вас что-то не в порядке с литературным вкусом. Давайте рассуждать логически. Спектакль идет в десяти театрах на аншлагах, зрителям нравится, и такого вопроса мне ни разу не задавали. По теории вероятности можно предположить, что у вас что-то со вкусом.

– Действие пьесы происходит в “областном городе на великой русской реке”. Это, случайно, не Нижний Новгород?

– Это собирательный образ. На великой русской реке много городов. Это может быть любой из них. Но в некоторых театрах пассаж про губернатора, которого перевели в Москву, на всякий случай убирали, чтобы не рисковать.

“Прилепин удивил”

– Есть ли у вас современные авторы, которых вы читаете с удовольствием?

– Люблю Астафьева, Распутина, Искандера. Мне нравятся писатели с чувством юмора. Из постмодернистов читаю Пелевина.

– А Захара Прилепина?

– Ранние вещи мне понравились. Там есть социальная боль, острота. Последние произведения, к сожалению, не читал. С Прилепиным у нас получилась смешная вещь. Я ему предложил сделать цикл бесед с современными писателями. Причем, дал полный “карт-бланш” – говори, с кем хочешь. Если автор мне не нравится, это не отразится на его судьбе в газете. Но это должен быть, как в прозе, жесткий разговор. Вопросы типа того, что молодой человек мне задал: почему ты так хреново пишешь? Ударили по рукам, подписали договор.

Мне приходит первое интервью, я – в предвкушении. Читаю: “Дорогой Петя, ты, на мой взгляд, один из самых гениальных писателей! Когда я читаю твои книги, я теряю счет времени. Как ты так смог?”

Я ничего не могу понять. Говорю: “Захар, мы же о другом договаривались! Писатель, перед которым ты стелешься, тебе в подметки не годится. Пусть он член букеровского жюри. Сегодня – член, завтра – не член!”

Прилепин обещает, что в другой раз будет иначе. Открываю следующее: “Дорогой Вася, когда я первый раз прочитал твою книгу, я упал в обморок и жена брызгала на меня водой!”

Эти “ножницы” между брутальностью его прозы и стремлением в литературной жизни ни с кем не ссориться, меня поразили. Это было одно из самых больших потрясений за время моего редакторства. Пусть не обижается, я ему и в лицо это сказал.

“ЕГЭ придумали американцы для трущоб”

– Юрий Михайлович, герои пьесы “Одноклассники” иногда ведут себя не как взрослые люди, а как сорокалетние мальчики и девочки. Почему так происходит?

– Когда вы встретитесь с одноклассниками, то все будете дурачиться и изображать из себя детей. Это особенность таких встреч, когда люди возвращаются в прежние отношения. Так и бывает в жизни. Потом они разойдутся и опять станут сорокалетними…

– Но мстить девочке, которая тебя в 18 лет бросила, это не по-взрослому.

– Что значит не по-взрослому? Существуют сердечные обиды, на которые люди по-разному реагируют. Одни думает: ну, бросила и бросила. Для других это обида на всю жизнь. Черметов принадлежит к тому типу людей, которые все помнят и пытаются отомстить.

– Все ваши книги, начиная с “ЧП районного масштаба”, написаны на злобу дня.

– Классики, у которых я учусь, писали на злобу дня. Например, “Воскресенье” Толстой написал, когда шла судебная реформа. Куприн создал “Поединок”, когда в армии были введены дуэли. Если человек скажет: я пишу на века – получится дрянь, которую никто читать не будет. Вопрос в том, насколько эта сиюминутность будет потом интересна. Опыт моих советских вещей, которые до сих пор издаются и хорошо расходятся (“Апофегей”, “Сто дней до приказа”, “Парижская любовь Кости Губанкова”), говорит о том, что за сиюминутностью у меня что-то есть.

– Начало вашей творческой карьеры связано с “Московским Комсомольцем”?

– “МК” в 1983 году опубликовал фрагменты романа “ЧП районного масштаба”. За него только что назначенный главный редактор Павел Гусев получил выговор.

– Правда, что он был прототипом главного героя?

– Я просто воспользовался некоторыми его чертами. Образ был собирательным. Гусев был первым, кому я прочитал готовую вещь. Он приехал ко мне в Переделкино в 1981 году, и я ему всю ночь читал роман. С первой электричкой он уехал – служебной машины еще не было.

– Поскольку вы работали учителем русского языка и литературы, хотелось бы задать вам несколько вопросов о школе. Согласны ли вы с тем, что качество преподавания литературы и русского языка упало?

– Я считаю, что сокращение часов гуманитарного цикла, прежде всего литературы и истории – непростительная ошибка. Гражданин страны воспитывается не на уроках математики. Русский язык, умение связанно излагать мысли, нужен всем. Под давлением в том числе “Литературной газеты” в школу было возвращено хотя бы промежуточное сочинение. Сначала его вообще выбросили.

– Какая у вас точка зрения на ЕГЭ?

– Наверное, есть дисциплины, где ЕГЭ эффективно. Но это не гуманитарный цикл. Зачем все эти дурацкие вопросы вроде “кто победил в Великой Отечественной войне – Советский Союз или Германия?” Это бред и профанация. Мы взяли методику, разработанную американцами для обитателей трущоб, которых надо было хоть чему-то научить. Мы всегда гордились, что у нас университетская система образования. Сейчас нам навязывают мозаичное образование. Людьми, которые его получили, легко манипулировать. Они не умеют самостоятельно мыслить.

– Может, так задумано?

– Полагаю, да. Ведь американское общество – одно из самых манипулируемых. Как бывший преподаватель я считаю, что ЕГЭ в гуманитарной сфере – нонсенс.

– Как вы считаете, нужно изучать религию в школе или это семейное дело?

– На заседании общественного совета при министерстве образования я спорил с теми, кто был против. Школьники изучают не религию, а основы религии. Как можно без этого понять историю и литературу? Учителя были вынуждены объяснять эти азы, когда речь шла о Достоевском или Толстом. Другое дело, что должны быть представлены наши основные конфессии. Если в регионе больше православных, упор нужно делать на православии, если мусульмане – на исламе. Я считаю, что это давно назрело. В Израиле иудаизм входит в школьную программу, по нему сдается экзамен. Как у нас при царе-батюшке Закон Божий. И никто не считает это наступлением на права человека.

– К этому бы еще хороших преподавателей.

– Они ко всему нужны.

– Перегибов не боитесь? В начале XX века из семинарии революционеры выходили.

– Это другое дело. История религии изучается в культурном контексте. Как человек, который не знает Библию, может ходить по Эрмитажу или по вашему музею? Он будет думать: что это за тетка с отрезанной головой, что за шибздик с пращой?

– Сейчас по всей стране сокращают учителей, закрывают сельские школы. Не приведет ли это к необратимым последствиям?

– Трудно сказать, в каждом конкретном случае вопрос надо решать индивидуально. Помню, моего одногруппника распределили в медвежий угол Московской области. В школе было 12 учеников, но их надо было выучить.