В больнице был по 100 часов в неделю
Полвека назад в горьковских больницах не существовало ни одного нейрохирургического отделения. Да и специалистов в этой области было всего несколько человек на весь город. Зато – очень много больных с различными опухолями головного мозга, тяжелыми черепно-мозговыми травмами, аневризмами… Пострадавших в ДТП и после несчастных случаев привозили в обычные хирургические отделения, но справиться с тяжелыми травмами головы общим хирургам было далеко не всегда под силу. Головной мозг – дело тонкое, без специальных знаний вторгаться в него опасно. Смертность среди таких пациентов была невероятно высокой. Настолько, что чиновники даже сомневались, стоит ли вкладывать деньги в открытие нейрохирургического центра. Может, и нейрохирурги не помогут. Просто это травмы такие, несовместимые с жизнью.
– Я помню своего первого пациента, – говорит профессор. – Это был молодой человек, пострадавший в ДТП. Его привезли в очень тяжелом состоянии, без сознания, с гематомами головного мозга. Нужна была срочная операция. До этого я четыре года работал общим хирургом. Но операции на брюшной полости очень сильно отличаются от нейрохирургических. Живот разрежешь и все перед твоими глазами, видишь, что делать. А здесь просверлил я эту малюсенькую дырочку в голове, смотрю в нее и боюсь рукой пошевелить, ведь в мозге везде важные центры. Заденешь какой-нибудь участок – и человека парализует. Первая операция прошла успешно. Молодой человек остался жить.
– Но было много и тех, кто погибал?
– Много. Знания врачей были еще очень ограничены. Аппаратуры не было. Я часто вспоминаю многих своих пациентов, которые умерли или остались инвалидами, и понимаю, что сегодня мы могли бы помочь многим из них. Нейрохирургия очень серьезно продвинулась вперед. Мы научились делать операции без трепанации черепа. Доставать опухоли эндоскопом, без разрезов, через нос. Занимаемся микрохирургией. А тогда…
Помню, у меня лечился капитан корабля. У него опухоль разместилась в очень неудобном месте – заднечерепной ямке. Оттуда ее очень трудно достать. Я прооперировал его, но он все равно умер. И это было так тяжело, так досадно. Сегодня я бы эту опухоль легко достал. И он бы жил. Но тогда это было не в моих силах.
– Сколько прошло времени, что это стало в ваших силах?
– Самый быстрый способ набраться опыта – дежурства. В больницу №39 свозили всех экстренных больных с черепно-мозговыми травмами. Я брал по 11-12 дежурств в месяц. Когда ты три раза в неделю, и день и ночь, дежуришь в больнице, сам принимаешь и оперируешь всех поступающих больных, то опыт придет очень быстро. Поэтому, когда я сегодня вижу, что начинающие врачи избегают дежурств, нам приходится расставаться.
Со временем научились оперировать и невропатологи, которые работали в нашем центре. Переквалифицировались общие хирурги. Так что знания накапливались.
– А могли и ночью из дома вызвать?
– Вызывали. Иногда звонили и из других больниц. Нейрохирургов было мало, а больных могли доставить в любую дежурную больницу, поэтому ехал оперировать и в пятую, и в седьмую, и в 33-ю, и в 35-ую. А в них не было даже специальных инструментов, ездил со своими. Поэтому, когда я стал главным нейрохирургом города, первым делом настоял, чтобы в каждую больницу закупили наборы инструментов. А затем создали специальную бригаду, которая выезжала по экстренным вызовам.
Сверлили дырки и искали кровь
– Александр Петрович, нейрохирургия – это медицина высоких технологий. Сегодня современное оборудование позволяет диагностировать проб-лему в считанные секунды. Но ведь им оснастили больницы совсем недавно. А тогда? В вашем распоряжении был только молоточек?
– Я согласен, что без современной техники нейрохирургия развиваться не может. Сегодня оборудование позволяет нам полностью увидеть мозг, все самые мельчайшие сосуды. В нашем распоряжении лучший микроскоп, и оперативное вмешательство происходит совсем по-другому. Но… знание клинической картины болезни еще никто не отменял. Я постоянно спрашиваю своих молодых врачей, на основании каких симптомов они поставили та- кой-то диагноз. Или что заставило их отправить пациента на томографию. Может быть, и не нужно было. Техника техникой, но она не заменит общения с больным, навыка сбора анамнеза.
А, например, томограф нам тогда заменяли поисковые фрезевые отверстия. Ведь топографически всегда известны места скопления крови: сверлишь в этом месте дырочку и выпускаешь ее.
– А если ошиблись? Просверлили, а там ничего нет?
– Было и так. Но от дырочки еще никто не умирал. А вот от гематомы умирали… В нейрохирургии очень часто счет идет на секунды. У меня были случаи, когда я оперировал больных, даже не брея им головы. Нужно было как можно быстрее выпустить кровь, чтобы пациент не погиб.
Позже появились аппараты УЗИ, энцефалография, лазер. Кстати, один из первых десяти компьютерных томографов, что был создан в Советском Союзе, установили именно у нас в центре еще в 1980-е годы. Тогда министром здравоохранения СССР был наш земляк Евгений Чазов, а он был нацелен создавать и развивать по всей стране различные центры по оказанию высококвалифицированной помощи.
Смерть не бывает обыденной
– Александр Петрович, и сколько нужно было сделать операций, чтобы вы почувствовали себя абсолютно уверенным за столом, перестали волноваться?
– А я и сейчас волнуюсь. У меня всю жизнь была привычка готовиться к каждой сложной операции. Вроде бы знал ее от начала до конца. Но все равно накануне вечером дома доставал монографии и читал. И знаете… всякий раз открывал что-нибудь новое.
А в первый год работы даже вел специальный дневник. Записывал там каждую операцию: что и как я делал – и промашки, и успехи. Но через год я эту затею бросил. В среднем я делал около ста крупных операций в год.
– Мне много раз приходилось видеть, в каком состоянии бывают пострадавшие в авариях. Когда спасатели с огромным трудом извлекают их из искореженных машин и, кажется, что людей придется собирать по частям. Представляю, какую нагрузку испытывают ваши врачи, которые потом, как ювелиры, собирают в голове эти переломанные кости…
– В 60-е годы специалисты института профболезней проводили с нашими врачами следующий эксперимент: приходили во время операции и снимали у них электрокардиограммы. Результаты исследований нас ошеломили. Выяснилось, что в тот момент, когда хирург оперирует, у него сердце находится в состоянии, схожим с предынфарктным. Потом, через несколько часов, работа сердца восстанавливается. Но когда это повторяется каждый день, можно представить, какая на него нагрузка.
Самое интересное, что, когда ты оперируешь и восемь часов, и больше – ты усталости не замечаешь. Это уже потом не чувствуешь ни рук, ни ног.
– За столько лет работы смерть не стала чем-то обыденным для вас?
– Нет. Переживаешь каждый раз. Но в то же время понимаешь, что ты сделал максимум. Иногда вечером хочешь позвонить в больницу, узнать состояние какого-нибудь тяжелого пациента, и ловишь себя на мысли, что вот сейчас тебе скажут, что он умер, и тогда вся ночь опять пройдет без сна.
– Вам так часто приходится наблюдать эту тонкую грань между жизнью и смертью. Это делает врача материалистом или, наоборот, заставляет искать Бога?
– Вообще, я – атеист. Я понимаю, что Бога нет. Но в то же время мне кажется, что он должен быть в каждом человеке. Ведь есть в нас что-то, что не позволяет совершать каких-то безнравственных поступков. И знаете еще, как было в моей жизни. Ты оперируешь, и почему-то все идет не так, как надо. Кровотечение не останавливается или что-то еще. И ты уже не знаешь, что делать. И чувствуешь какую-то безысходность. И вдруг как будто что-то перещелкивается. Все встает на свои места, и операция заканчивается благополучно. И тогда, после нее, когда все уходят из операционной, я поднимаю к небу глаза и говорю: “Спасибо тебе”.