Режиссером-постановщиком спектакля выступил Илья Можайский, заслуженный деятель искусств России, режиссер Московского академического музыкального театра имени Станиславского и Немировича-Данченко
«У них там очень жаркая творческая дискуссия», – Елена Третьякова, руководитель литературно-драматургической части нашего оперного, слегка растерянно покачала головой. Она только что заглянула в кабинет, где скрывался Илья Семенович, и констатировала: «Спорят, что-то обсуждают». Впрочем, время у меня было. Можно расслабиться и подумать об интересном.
Например, почему именно Островский, этот безусловно талантливый бытописатель купечества, который будто сам вот только что поднялся из-за стола с самоваром, пузатыми чайниками и горячим чаем в блюдце. Его очень легко представить в халате с меховой опушкой, как на известном портрете Перова. И пьесы у него хрестоматийно прямы и нравоучительны и, казалось бы, должны быть совершенно неинтересны современному зрителю, избалованному сложными психологическими многоходовками, но тем не менее активно ставятся до сих пор.
– Почему? – спросила я у Ильи Семеновича после взаимных приветствий, извинений и реверансов.
– По моему мнению, пьесы Островского современны болевой точкой, которая заложена в его характерах. Если убрать характеры, то, действительно, останется лишь нравоучительный спектакль. Понимаете, вот эти истины: любовь, предательство, жадность, глупость, – они вечные. И как только действие проходит через человеческий характер, через взаимоотношения и взаимодействие характеров, оно сразу становится интересной историей. Но, чтобы история не получилась очень прямой и нравоучительной, надо смотреть несколько отстраненно. Мы играем в театр, мы рассматриваем характеры, взаимоотношения людей, их проблематику, их боль через отстранение. В данном случае возможность отстраниться, такой своеобразный камертон, мне дал композитор Эдуард Фертельмейстер. Это была тема вальса горожан. Она мне позволила увидеть общий образ спектакля, в котором мы дальше и разворачивали постановку.
– То есть сначала была музыка?
– Сначала была идея директора театра Анны Ермаковой, которая давно мечтала поставить эту пьесу. Потом она нашла композитора и либреттиста – Маргариту Каминскую. Фактически я ведь толком еще не знал музыки, мне Эдуард Борисович Фертельмейстер поначалу показал только наброски. Они вдруг настолько точно попали, родили образ, что потом, когда мы уже работали над спектаклем, по моей просьбе он дописал финал первого акта более мюзикловый. Там немножко страшно становится, когда хор превращается в живых мертвецов и они поют: «Деньги, деньги». И в финале: главный герой получает пощечину, хор в этом тоже участвует как действующее лицо. Это такой мюзикловый прием. Хор, я считаю, особенно в мюзикле должен быть главным действующим лицом, для него тоже специально дописали музыку. Я очень благодарен композитору, что она получилась такой настоящей и в ней есть, с одной стороны, мюзикловая жесткая форма, с другой же – гротесковый водевильный стиль. Вот эти два стиля слились, поэтому родился мюзикл в водевильных тонах, такая форма неожиданная.
– В чем отличие мюзикла от водевиля, ведь, по сути, это спектакли с пением и танцами?
– Водевиль – это спектакль с номерной системой, человек спел номерочек и станцевал, а в мюзикле всё подчинено развитию очень жесткого сюжета, в нем даже танцы несут драматургию, помогают действию. В «Красавце» всю хореографию делал балетмейстер Андрей Альшаков. Мы с ним ставили еще спектакль «Казаки».
– Вот, кстати, вы ведь не первый раз работаете с Нижегородским оперным театром. В 2015 году вы поставили оперу «Казаки» по повести Льва Толстого, которая, как и «Красавец мужчина», стала мировой премьерой. И через два года снова вернулись.
– Казаки – это была опера-оратория, тоже на стыке жанров. Я, когда знакомился с материалом, испугался – ораторию очень сложно поставить. Но у Ширвани Чалаева настолько талантливая музыка, что я уловил в ней драматургию. Да и Толстой – хороший автор. Для меня прежде всего должен быть хороший автор. И вот сейчас есть Островский, есть Фертельмейстер, который мне предложил замечательную идею по решению спектакля, мы начинаем с ним разрабатывать этот материал, и он становится интересной историей. Мне нравится здесь работать. В этом театре есть живое начало, надо просто помочь ему прорасти как следует. Ну и, конечно, очень хотелось снова поработать с этими актерами, с ними и в первый раз было очень интересно, и сейчас. Мы вместе с актерами лепим новую историю, она другая. Мы даже в афише пишем, что спектакль по мотивам Островского. Но в то же время мне не хочется совсем уходить от оригинала. С одной стороны, не разрушить автора, с другой – сделать так, чтобы музыка помогала раскрывать его идею, а с третьей стороны, мы живем современными критериями, у нас совершенно другой ритм существования, мне нужно было соединить это все вместе. Сплавить.
– По поводу приближения к современному зрителю. Текст, который в пьесе говорят женские персонажи, звучит ведь абсолютно дико для современного уха. Как вы решаете эту проблему в спектакле?
– Когда мы разбирали текст с точки зрения произношения (Островского вообще очень трудно произносить – у его пьес своеобразная лексика), мне было очень важно, чтобы актеры заговорили современным языком. Мы пытались максимально присвоить себе этот текст, сделать его действенным с точки зрения характера, чтобы он прозвучал как необходимость. То есть текст мы сохраняли, но очень оправдывали его действием, характером, темпераментом, что и делают вообще современные режиссеры. А в музыкальном театре мы еще должны подложить такую логику, чтобы она сделала естественной и музыкальную и драматургическую речь, объединила их. Мы оставили самый основной текст, а все разъяснения опускали, очень точно просчитывая, чтобы все и так было ясно из взаимоотношений, поведения. Мне показалось, что из-за этого текст стал очень компактным. Ну и плюс я сконцентрировал событийный ряд, это тоже осовременило пьесу.
– Сколько будет длиться спектакль?
– У нас получилось час первый акт и час второй. Это очень мало для музыкального спектакля. Там же музыкальные номера для всех персонажей. Было очень важно, чтобы каждый характер проявился со своим кредо, очень ярким. Есть музыкальное появление Лотохина и Сосипатры, музыкальный номер Пьера и Жоржа, потому что в пьесе они вообще никакие, а у нас они камертон всего спектакля. Они проходят как свидетели, через все действие, даже в самой сложной сцене, когда Окоемов загоняет Зою в ловушку и требует, чтобы она с ним развелась, скомпрометировав себя, я уже там их делаю свидетелями.
– Что насчет главной героини?
– Фертельмейстер нашел очень точную болевую точку женского начала. В нескольких романсах Зои он дает очень точную характеристику настоящей любви. Понимаете, Зоя любит, она где-то предчувствует обман, но все время пытается спрятаться от него, потому что вот эта истинная любовь очень хрупка. И в последнем номере, когда она поет «Да вы не сможете», слышно, как трещина пошла, разрушилась вера. Это в музыке очень точно передано. С одной стороны, настоящая драма, когда человек теряет веру, это и в нашей жизни часто происходит, а с другой – совершенный цинизм, когда для человека не существует настоящей любви, все продается и покупается. Это вообще очень современная проблематика. И мне показалось, что у нас получилось показать ее в спектакле. У нас Зоя по-настоящему любит, это очень неглупый человек.
– А вот в пьесе, наоборот, глупышка глупышкой и умнеет немножечко только к финалу.
– Да, мы решали это по-другому. Она неглупый человек, но боится потерять свою настоящую любовь. Рано или поздно человек прозревает, и это всегда очень больно. Эта боль есть в спектакле. В конце мы тоже делаем такую вещь: есть наказание героя, он уходит осторожно, закрыв за собой дверь, когда Зоя его гонит, и в это время вдруг появляется Пьер, приходят Аполлинария с Жоржем, и дальше идет абсолютный водевиль. Они поют, что вот, мол, сыграли вам такую грустную историю, но женщины неисправимы и деньги действительно могут многое купить. И пускай зритель сам выбирает для себя, как жить, исходя из своей морали и убеждений.
И в самом конце мы делаем еще одну точку, которая идет через образ, – дворники: они подметают этот город, в нем много мусора человеческого, они подметают этот мусор.
